Как написать роман в состоянии гиперфокуса? Часто ли мы «выполняем побочные квесты вместо главного»?

Четвертое измерение эмпатии

Свою нейроотличность я считаю не багом, а фичей. Я не помню себя человеком, который не задавал бы себе постоянно вопросов об устройстве реальности, а особенно о той ее части, которая связана с социальными отношениями и социальными нормами вообще. Похожую особенность я замечаю и у других знакомых мне персон с нейроотличием — и думаю, что она может быть вызвана нашей повышенной чувствительностью: мы просто острее реагируем на раздражители и вынуждены замечать то, что у нейротипичных людей обычно попадает в слепую зону, территорию «по умолчанию», существование которой кажется настолько само собой разумеющимся, что о ней даже не задумываются. Если представить восприятие нейротипиков как 3D, то нейроотличные ощущают реальность в 4D. Нет никаких сомнений в том, что если бы эти «суперспособности» нейроотличных широко применялись для трансформации окружающего мира, то он бы очень сильно изменился.

У меня ярко выражена эмпатия к так называемой «природе», особенно к ее «микромирам» - насекомым, улиткам, лягушкам, ящерицам, ужам, маленьким птицам и прочей «мелочи». Поэтому мне, например, сложно наблюдать за стандартным городским благоустройством — регулярная стрижка травы вызывает у меня почти физическую боль, и мне не понятно, зачем делать это так часто, нарушая естественные экосистемы без какой-либо действительно важной цели — включая безопасность самих горожан. Меня отталкивают люди, которые могут спокойно убить паука — даже если тот просто пробегал мимо — или раздавить гусеницу, ползущую по дорожке. Свой страх перед этими существами — и свои представления о возможном вреде — дают таким людям полное право убивать. И самое для меня ужасное — это не задумываться о том, что с этим правом может быть что-то не так, — это полная, всепоглощающая уверенность в собственном превосходстве. Злокачественный антропоцентризм.

Мой тип эмпатии обычно называют «гиперэмпатией» — но я не считаю ее избыточной. Потому что считаю ограниченной ту самую «правильную» эмпатию «нормальных» людей. Жить с такой точно легче, как минимум, тебя внезапно не бросит в слезы из-за какого-нибудь пронзительного рилза о спасении котика, когда ты просто хотела посмеяться и расслабиться. Ты не будешь полдня перед важным экзаменом пытаться реанимировать осу, которая чуть не утонула в твоей банке с энергетиком. И вряд ли будешь каждый день замечать, что люди совершают очень много глупых, жестоких, разрушительных и бессмысленных действий, и часто — именно потому, что не задумываются и не стремятся задумываться, зачем они что-либо делают.

Наблюдая за собой-женщиной

Будучи нейроотличной и имея склонность ставить разного рода «большие» вопросы, невозможно не заметить, что реальность совсем не вписывается в «традиционную» гендерную разметку. Это было настолько очевидно для меня с детства, что потом мне пришлось совершать в своей голове «откат» — привыкать к мысли, что людей с их одной неповторимой жизнью действительно размещают по загончикам, это данность, и за право быть не той, кем ты якобы должна быть, нужно бороться.

Поэтому в моей жизни оба фрейма — феминистский и нейроотличия — взаимодействуют очень близко. Я считаю себя довольно обычной в этом — на самом деле очень богатом на разнообразные формы мире — но с точки зрения так называемого «нормального» — я всё-таки «не такая».

Я уже приняла свою специфическую «инаковость» по отношению к правилам нейротипичного мира, включая гендерные, и это больше не вызывает у меня никакой тревоги и стыда. Раньше мне казалось, что со мной что-то не так, потому что я не могу жить как люди, которых я в основном видела вокруг себя. Вдобавок — с трудом понимала, как соотноситься с тем, что называется «женщиной». Мне казалось, что у меня, как у женщины (с этим я никогда не спорила), не хватает какого-то специального знания о том, что такое быть женщиной, но у других женщин оно есть.

Очень упрощая, сейчас я смогла бы сформулировать свою позицию как «Женщины бывают всякими, в том числе нейроотличными». В моих текстах эти два опыта соединены так, что у меня самой не получилось бы их четко разделить: нейроотличие точно влияет на то, как я осмысляю и ощущаю свое «бытие женщиной». Теперь, благодаря популяризации темы нейроотличий, я узнала, что мои отношения с собственным телом, изменившиеся в подростковом возрасте, не была уникальными: нейроотличные люди с женским акушерским полом имели похожий опыт. Как и я, они вдруг стали испытывать досаду из-за появления признаков полового созревания — особенно менструации и растущей груди. Тебе говорят, что ты «становишься женщиной», но ты не может понять, что это такое, и где это в тебе находится. Но не чувствуешь себя и мужчиной тоже, вообще не находишь в себе чего-то определенного, какой-то весомой детальки в идентичности, чтобы ощутить ее как подтверждение своей гендерной принадлежности и успокоиться. В итоге ты принимаешь, что ты женщина (или не принимаешь, но это уже другая история, которую должны рассказывать другие люди), но воспринимаешь телесные признаки этого немного как внешнюю атрибутику. Что-то вроде легкой дисфории вместе с короткими эпизодами диссоциации. У тебя не было желания это иметь, но теперь оно есть, и это не мучительно, а просто странно и немного бесит, потому что не кажется обязательным и определенно сделает твою жизнь утомительнее. Поэтому я чувствовала себя существом, которое является «мной», но также и наблюдает за «мной-женщиной». Как две связанные, но все-таки отдельные идентичности. Подобный опыт, а это лишь один из его видов у нейроотличных женщин, конечно в дальнейшем становится важной составляющей феминистской оптики.

Между дискурсами феминизма и нейроотличности есть большое сходство — стремление просто стать частью базовых представлений о реальности и перестать быть чем-то, что все еще выбрасывается за пределы пресловутой «нормы» как маргинальное. Обе эти оптики, в конечном счете, заставляют признавать, что мир — место гораздо более интересное и разнообразное, чем многим кажется. К сожалению, страх признавать, что реальность не зафиксирована раз и навсегда, часто оказывается гораздо сильнее стремления увидеть ее в как можно большей полноте.

«Марсель»: концентрат романа

Метод «потока», который использовался при написании моего (микро)романа «Марсель» — обычно такие тексты относят к жанру «экспериментальной прозы» — я сейчас связываю со своим нейроотличием. Но в то время я еще не знала, что я нейроотлична.

Этот метод — быстрая фиксация того, что возникает в моем сознании. Раньше в моей голове часто возникали каскады образов, в ней я «писала» почти постоянно (сейчас мне уже известно, что гиперактивность у женщин с СДВГ часто проявляется не в моторной активности, а в когнитивной сфере — как «гипермыслие». Поэтому девочкам гораздо реже, чем мальчикам, диагностируют СДВГ в детстве).

Триггером для такого каскада могло быть всё что угодно. Я придумала «Марсель», когда плавала в старом питерском бассейне и пристально смотрела на синюю тусклую мозаику на бортике. И всё вокруг было специфически тусклым, почти пустой бассейн, зимнее утро, мое состояние легкого недосыпа — и я стала раскручивать это ощущение. Какому миру может соответствовать такая атмосфера (мне сложно подобрать более точное слово), кто там живет и как там всё устроено. «Марсель» писалась в 2018 году — но я считала этот метод слишком простым и сейчас тоже связываю подобное отношение с нейроотличностью. Для меня «поток» был чем-то, что позволяет быстро — и при желании регулярно — производить тексты, которые даже считались бы имеющими какую-то литературную ценность, литературный фастфуд. Но — я хотела писать совсем другие тексты. А для того, чтобы делать такие тексты, мне нужно сильно изменить свою жизнь — создать себе спокойную среду, где меня ничего не будет отвлекать. Многие трансформации моей жизни — включая переезды, психоанализ, получение новых навыков — были вызваны тем, что я хотела сделать письмо моей мечты возможным. И я двигалась и продолжаю двигаться к созданию жизни, где я могу писать то, что я действительно хочу. Но почему это так сложно?

Мой РАСДВГ — это попытка удерживать баланс, имея два сильных разнонаправленных стремления. РАС — это желание конструировать, детализировать, масштабировать — мой «зум». Почти 10 последних лет я собираю художественный мир моего будущего прозаического текста и делаю большое количество исследований по разным областям знаний. Но СДВГ мешает мне делать это регулярно, так что я занимаюсь этим проектом стихийно, прорываясь через прокрастинацию. А для таких сверхзначимых дел существует свой особый адский вид прокрастинации. Однажды мне попалась фраза: «Жизнь с СДВГ — это когда ты постоянно выполняешь побочные квесты вместо главного», — и это очень хорошо описывает мои отношения с моим нынешним литературным проектом и письмом вообще.

Поэтому спонтанный метод написания «Марсель» казался мне слишком простым, и, вероятно, я бы не стала ее писать, если бы не реплика моего психоаналитика: «Пишите ерунду», — когда я снова пожаловалась ему на то, что я очень хочу писать, но не ерунду. И я решилась попробовать писать то, что я считаю «ерундой», несмотря на сильное внутреннее сопротивление.

Но откуда вообще взялась эта иерархия — ерунда/не ерунда? Ответ, скорее всего, тоже связан с моей нейроотличностью.

Моя жизнь построена на том, что я не могу не задавать вопрос «Зачем?» прежде, чем что-то сделаю. Зачем, для чего мне это делать? Что это даст? Это считается одним из симптомов СДВГ. Ты не можешь (и не хочешь) выходить из дома, если тебе не нужно, например, купить еду. У тебя должен находиться ответ, касающийся мотивации для твоего действия, причем он должен быть достаточно весомым.

У меня не было ответа на вопрос, зачем мне делать «ерунду», просто фиксирующую какой-то поток. Что это даст миру? Решение для каких проблем предложит этот текст? Да никаких (а мое идеалистическое представление о литературе — это восприятие ее как инструмента, с помощью которого можно в художественной форме предлагать альтернативы. Например, в тексте можно попробовать сконструировать мир без государственных границ, без насилия или каких-то определенных его форм. Попробовать мысленно убрать то, что беспокоит, или добавить то, что очень нравится — и посмотреть, как это может художественно и логически работать. В противном случае я не понимаю, зачем мне заниматься литературой, если не для изображения «другого» или подсвечивания неочевидного в «этом». Однако этот идеалистический подход не мешает мне периодически писать поэтические тексты, «ерунду», которую я считаю просто милой мне аффективной пеной).

Но тогда я нашла лазейку — я решила, что «Марсель» будет чем-то вроде концентрата романа, потому что мое художественное мышление в те годы как будто вообще не было способно на что-либо, кроме романного замаха (и, по-моему, это хорошо видно в «Марсель», хотя сами представления о «романе» я считаю довольно проблематичными — об этом ниже). Когда мне в голову приходил какой-то образ, я начинала мысленно достраивать вокруг него мир. И такие образы, естественно, не могли приводить к созданию полноценных миров, это просто невозможно. И далеко не всегда эти образы соответствовали друг с другу. И что делать с ними — мне было не особенно понятно.

В «Марсель» я фиксировала образы, которые относились только к ее миру. Мне кажется, эта гиперактивность моего мышления зафиксирована в этом тексте очень наглядно: ментальный поток, где образы возникают так быстро, что слова и фразы иногда склеиваются друг с другом и отсылают к сюжетам или даже обещаниям сюжетов, которые никогда не будут завершены или даже написаны.

Гиперфокус и системы мира

Мой гиперфокус — это устойчивое желание делать что-то, направленные в одну и ту же точку азарт и драйв. Когда ты будешь есть не раньше, чем тебя затошнит от голода, а спать — когда уже не сможешь бороться со сном. Действительно сильный гиперфокус возникал у меня всего несколько раз в жизни, и самый запомнившийся — в 2011 году, когда я написала роман за 2 месяца.

Как бы я себя ни чувствовала, каждую ночь я садилась на кухне с ноутбуком и писала этот текст. Из-за гиперфокуса там нет ни одной лишней буквы, ни одной случайной фразы. У предложений — идеальный для моего слуха порядок слов. Ни одной ошибки, ни одного лишнего знака, ни одного лишнего пробела перед запятой. Перед тем, как писать новую часть, я почти каждый вечер читала уже написанный текст и редактировала его до тех пор, пока не была удовлетворена. Когда одна из частей моего романа обсуждалась на учебном семинаре в Литературном институте, где я тогда училась (мне было 19), все рецензенты сказали, что до моего текста невозможно «докопаться». И видно, что он делался с очень пристальным вниманием.

И тогда, и сейчас, когда я говорю о романе, я не имею в виду традиционные представления о том, что такое роман. Это немного парадоксально: я была уверена, что хочу написать именно «роман», но вкладывала в это означающее собственные смыслы. В то время мне хотелось придумать такой формат «романа», который не действовал бы на реальность ограничительно, хотя это выглядит как желание невозможного. Но отчасти мне удалось осуществить его — этот текст я начинаю и веду как ту самую пресловутую «большую прозу», «роман», но постепенно размываю его и разрушаю.

Хотя это изматывающее состояние, мне хотелось бы вызвать у себя гиперфокус такой интенсивности еще раз, чтобы наконец доделать тот проект, о котором я писала выше. Необязательно он должен состояться именно как «роман», может — просто как небольшой текст, за которым будет стоять огромное количество проделанной работы. Я пока этого не знаю, но одна из причин сильной прокрастинации перед этой работой — это страх, что мне не хватит внимания «не растерять» всё важное, что я хотела бы туда вложить. Что я не смогу делать этот текст так пристально, как я считаю нужным.

В идеале мне хотелось бы придумать такой формат текста, который максимально близко отражал бы содержание. Например, если я пишу о далеком будущем, там должна быть попытка создать структуру повествования, отвечающую тому, как устроен этот мир и какие типы отношений в нем существуют. Почти вся современная проза — это воспроизведение хорошо известных систем для описания реальности — например, бинарных, патриархальных, антропоцентричных. Обычно мне быстро становится понятно, в какую систему мира нас погружают, в каких символических декорациях будет разворачиваться сюжет.

Наверное, моя литературная мечта-максимум — это придумывать по-настоящему новые нарративы, которые отвечали бы тому, как я вижу мир (об этом стремлении писала Мария Бикбулатова в статье «На пороге нового нарратива»). Разломать нарративы — например, методом потоковой записи — это слишком банально и просто, а меня интересует создание новых логик и структур. Пусть она покажется хаотичной тем, кто исходит из более «классических» представлений о художественных текстах, хотя мою одержимость тоже можно рассматривать как консервативную и модернистскую, но это важная (и любимая) часть моей идентичности.

Пустота социальных игр

Передо мной никогда всерьез не стояла задача «интегрироваться в литературное сообщество». Ни сейчас, ни 15 лет назад меня невозможно заставить прикладывать серьезные усилия ради публикаций. И я не умею просто «тусоваться», общение должно быть действительно интересным, иначе ресурс у меня не появится. При очень высокой важности скучного дела я умею себя стимулировать, но интеграция в те литературные сообщества, которые я видела, к таким делам не относилась. Насиловать себя, чтобы кому-то понравиться, бессмысленно и унизительно. Я просто занимаюсь тем, чем занимаюсь, если не могу этим не заниматься, общаюсь с теми, с кем мне интересно, а остальное складывается или не складывается само. Мне приятна валидация моей деятельности, но она не является главной мотивацией. Возможно, это снова проявления моего нейроотличия: видеть социальные игры, но участвовать в них только при сильной необходимости, для чего-то гораздо большего, чем просто карьерная галочка в виде какой-нибудь публикации. Я не большая поклонница Жижека, но мне запомнились его слова, что вероятно единственная группа, которая имеет сейчас наиболее широкий доступ к пониманию реальности — это аутичные женщины, так как особенности работы их мозга позволяют им обращать внимание только на самые главные проблемы и вопросы — и привлекать к ним внимание других людей.

Елена Ревунова
Писательница