Жутко было осознавать, что каждая строчка, которую я вывожу, продлевает ей срок лечения...

Предисловие автора

Во время лечения в психиатрической больнице я задумала написать цикл рассказов-воспоминаний о людях, с которыми там познакомилась. Я оставляла заметки на любом свободном клочке бумаги, стремясь запечатлеть важные детали, а спустя 3 месяца после выписки оформила их в связное повествование. Рассказ, приведённый ниже — о женщине-филологе, которая каждый день писала длинные послания-исповеди заведующей отделения. А когда из-за побочных эффектов от лекарств она больше не могла это делать самостоятельно, то продолжила надиктовывать их другим пациентам — в том числе и мне.

АЛЛА

Алла сидела со мной за одним обеденным столом. Немолодая утончённая женщина с потускневшими рыжими коротко стрижеными кудрявыми волосами. На макушке несколько прядей выбивались вверх, образуя нечто вроде гребешка. Она держалась слегка отстранённо от общей компании пациентов, хотя и вежливо вступала в диалог, если к ней обращались.

Я постоянно читала книги, поскольку не читать означало для меня пропитаться здешней атмосферой и сойти с ума окончательно. При поступлении в больницу меня лишили моей электронной книжки: оказалось, что никакой техникой в отделении пользоваться нельзя. И пока я ждала, когда муж привезёт мне книги из дома, пришлось искать литературу в местном книжном шкафу.

Поскольку библиотечка пополнялась лишь теми книгами, которые было не жалко оставить здесь пациентам, состав её произвёл на меня удручающее впечатление: в основном здесь лежали потрёпанные детективы в мягкой обложке, литература соцреализма и каких-то безвестных авторов XX века, рассказы Чехова из школьной программы и, собственно, всё. Был там ещё роман Шодерло де Лакло «Опасные связи», и эта книга, похоже, была хитом среди образованной части пациентов. Алла призналась, что перечитывала её в больнице три раза.

Мне же вновь погружаться в интриги Вальмона и маркизы де Мертей не хотелось, и я мрачно оглядывала потрёпанные корешки в поисках чего-нибудь более или менее приемлемого. И тут на глаза мне попалась практически новая небольшая книжица без полуобнажённых женщин на обложке. Это была «Метель» Владимира Сорокина. Усмехнувшись про себя на тему того, что Сорокин — не самый подходящий автор для душевнобольных людей, я прихватила его с собой. На форзаце наискось по-английски была оставлена трогательная дарственная надпись. Иностранец желал dear Masha скорейшего выздоровления и надеялся увидеться в следующий его приезд.

Именно Сорокин и свёл нас с Аллой: она присела рядом со мной, когда я читала «Метель»

— Что вы читаете? — низковатый и с хрипотцой голос раздался справа от меня.
— А, это Сорокин. Современный автор такой, — ответила я.
— И что он пишет?

Мне было трудно описать, что же такое он пишет:

— Это рассказ о том, как доктор нанял… эм-м-м… извозчика, чтобы тот довёз его в соседнюю деревню, но началась метель, и сейчас они кружат по заснеженному полю, пытаясь найти дорогу.

Немного помолчав, я прибавила:

— Ну, знаете, это постмодернизм… Сорокин пишет классическим литературным языком, но традиционная зарисовка из жизни XIX века у него постепенно начинает искажаться. Помните, как часы… плавятся…

В голове у меня сливались зыбкие линии Мунка и формы Дали, всё это закружилось в русской степи «Хозяина и работника», и я выдала:

— …у Ван Гога.

Алла неопределённо хмыкнула. Кажется, она слушала мой голос.

— Здесь есть «Опасные связи» Шодерло де Лакло. Хороший роман, почитайте.
— Я его читала несколько лет назад. Но больше не хочу.
— Что ж, не буду вам мешать, — сказала Алла и поднялась со стула.

На следующий день мы снова разговорились. Оказалось, что Алле 54 года и училась она там же, где и я. Более того, она закончила мою же кафедру под руководством преподавателя, которого и я знала лично. Это совпадение сблизило нас: два человека, прошедшие один путь с разницей в 30 лет, очутились в одно время в одной больнице в одном отделении. Теперь мы стали общаться.

Мы обсуждали всех начиная от Вольтера, заканчивая Бодрийяром. Она была сильна в поэзии и зарубежной литературе и практически ничего не знала о современных авторах и философии XX века. Об этом ей рассказывала я. На протяжении трёх недель я терялась в догадках, почему же Алла оказалась в больнице. В её поведении не было ничего, что выдавало бы какое-либо расстройство. Она выглядела, пожалуй, несколько истощённой, но этой чертой обладали все, кто пребывал в отделении длительное время. Алла выделялась лишь своей выдержанностью и речью, сочетающей деликатность и едва уловимый привкус иронии.

Алла рассказывала мне о своём творчестве: она составляла поэтические антологии, издавала жития святых для детей, писала сценарии и режиссировала фильмы. Мне поначалу не верилось в это, но она с увлечением делилась со мной планами будущей работы: теперь она хотела составить антологию русских поэтов XVIII-XX веков, которые перекладывали на стихи Псалтирь. Казалось, её нисколько не смущал тот факт, что сейчас она находится в лечебнице, ведь она знала, чем будет заниматься по выписке, и это поддерживало в ней бодрое состояние духа.

Но по прошествии трёх недель всё начало меняться. В банный день нам обычно выдавали новые халаты, и я откопала среди плотных фланелевых, в которых было нестерпимо жарко, хлопковый. Он был размера на четыре больше, чем я, но меня всё устраивало: он был длинный, застёгивался на все пуговицы, светлый и тонкий. На обед я села на своё обычное место. Через какое-то время к столу пробралась Алла (это было довольно затруднительно из-за тесноты). Она села и вдруг остановила на мне непонимающий взгляд.

— Что-то поменялось, — неуверенно сказала она.
— Да нет, ничего.
— Нет, что-то не так. Вы раньше здесь сидели?

Психушка учит ничему не удивляться.

— Я просто поменяла халат. Помните, раньше я была в тёмно-синем?
— А-а-а… — без выражения протянула она.

Нет, Алла меня не забыла. Это было временное помрачение, но она стала рассеяннее.

Через несколько дней произошёл ещё один случай: после завтрака, когда все пациенты начали расходиться по палатам, Алла вместо своей, четвёртой, палаты направилась к нам в седьмую. Она остановилась на пороге и слепыми глазами окинула комнату. Я подошла к ней и взяла её за локоть:

— Алла, вам не сюда.
— Да?..
— Вы в четвёртой палате.
— А-а-а… — она повернулась и задумчиво пошла по коридору.

Она начала забывать. Забывала, что дочь принесла ей колбасу, которую нужно было съесть до следующего утра (за этим следили строго), забывала имена, забывала, что я приносила ей сахар, без которого она не могла пить чай или воду. Однажды после обеда у неё снова случился провал: она стояла в коридоре, пациенты обходили её с разных сторон, разбредаясь по своим палатам, а она не знала, куда ей идти. Я подвела её к четвёртой палате, но она не вспомнила.

— А где я лежу?..
— Вот здесь, Алла! — наверное, в тот момент в моём голосе звучали нотки отчаяния.
— Да?.. Хорошо…

Уходя, я видела, как она медленно улеглась на койку.
«Бедная женщина, — размышляла я.
— Видимо, это ранний альцгеймер…»

Алла постоянно спрашивала у всех бумагу. Моя соседка по палате вырывала ей тетрадные листочки, медсёстры иногда давали, а иногда нет, офисную бумагу. Писать заметки в психушке — это полезное занятие: оно позволяет осмыслить всё, что с тобой происходит, и как бы отделиться от этого, оставить на бумаге, пережить. Когда меня первый раз отпустили на выходные домой, я решила порадовать Аллу и взяла для неё целую стопку листов А4.

— Зачем вам столько бумаги? — спросила я.
— О, вы не знали?.. Я пишу письма заведующей. Она такая занятая, что просит меня рассказывать ей о моём состоянии в письмах.

Через какое-то время Алла подошла ко мне и попросила об услуге:

— Вы не могли бы писать за меня письма?

Я не поняла.

— У меня руки не слушаются, я не могу писать сама. Раньше мне писала моя соседка, но сегодня её переводят в другую больницу.

Я согласилась.

И вот теперь я наконец узнала, почему Алла оказалась в лечебнице

Она диктовала мне бессвязные предложения, рассказывала истории о том, как она раскрывала преступления, обезвреживала бомбы, как в дом ей подкинули кастет, которым убили отца Александра Меня, как за ней ухаживал генерал ФСБ.

— «Меня убивали 11 раз», — волнуясь, диктовала Алла.
— Что это значит? Алла, может быть, не стоит такое писать врачу?
— Нет, нет, это важно! «Меня убивали 11 раз: душили, топили, насиловали, стреляли в меня из пистолета…»

Я пыталась уговорить её «смягчить» формулировки, но она оставалась непреклонной. Жутко было осознавать, что каждая строчка, которую я вывожу, продлевает Алле срок лечения и увеличивает дозы препаратов.

Однажды во время написания очередного Аллиного послания меня позвал к себе психолог. Когда я вернулась, то увидела, как Алла тщетно пыталась закончить текст сама. Её почерк кричаще выдавал проблемы со здоровьем: крупные дрожащие буквы, кривая строка, наплыв одних слов на другие. Но самое страшное заключалось в том, что Алла не осознавала, что пишет бессмысленные наборы слогов. Так, обращение к врачу Оксане Семёновне слилось в слово «Оксемия». Я в ужасе забрала у неё листок и переписала всё заново.

Как-то раз Алла зашла ко мне в палату и разговорилась. Теперь она уже не обсуждала со мной литературу: ей было необходимо рассказать мне свою историю, свою жизнь, полную погонь, таинственных улик, угроз… А потом она перевела взгляд на окно и сказала:

— Там, за окном, есть балкон. Он соединяет все палаты дугой.
— Алла, посмотрите сами, там нет никакого балкона.
— Нет, есть. Он огибает по кругу наше отделение.
— Наше здание прямоугольное.
— О чём вы говорите? Коридор замыкается в круг, пойдёмте, я вам покажу! Из него можно выйти на балкон.

Мы вышли из палаты. Перед нами был длинный узкий коридор, типичная планировка больничного отделения. Никакого намёка на круги и балконы. Мимо нас, вяло передвигая ноги, туда-обратно ходили пациенты: это считалось прогулкой.

— Вот, идёмте сюда! — сказала Алла, подводя меня к третьей палате.
— Алла, здесь нет балкона. Разве вы не видите, что коридор прямой?

Она не видела. Но согласилась мне поверить.

Из всех людей шизофреники больше всего ненавидят тех, кто положил их в больницу. Как правило, это близкие родственники. Иногда ненависть распространяется и на врачей, удерживающих их в лечебнице нестерпимо долго.

Алла ненавидела свою дочь. Эта мягкая, учтивая женщина говорила о своей дочери не иначе как об исчадии ада, которое она сама и произвела на свет: «Я привнесла в мир столько хорошего! И только одно у меня категорически не получилось». Поскольку Алла была глубоко религиозной, я решила её поддеть:

— Но ведь, Алла, вы же христианка! Возлюби ближнего своего, как самого себя; подставь другую щеку…
— Как можно любить того, кто тебя ненавидит? Она меня ненавидит, и я отвечаю ей тем же. Она отняла у меня дом. Выбросила все мои вещи. Мне некуда возвращаться! — оборвала она, и жёсткость её голоса поразила меня.

Из более ранних её речей (тоже, впрочем, не лишённых экспрессии) дедуктивным методом мне удалось выяснить, что её дочь, напротив, снимала для матери отдельный дом в Подмосковье, навещала её в больнице, приносила еду: в общем, я не могла поверить в историю о дочери-враге. Все передачки, которые получала Алла, она за день раздавала всему отделению, утверждая, что это всё дочь оставила не ей.

Но в день, когда меня выписали, я узнала, что Аллу по настоянию дочери отправляют в интернат. Не могу описать, какое сложное, тягостное, горькое чувство одолело меня в тот момент. Эта талантливая женщина, у которой было ещё столько планов впереди, в миг лишится смысла существования. Что её ждёт в интернате? Вряд ли ей дадут заниматься интеллектуальной работой, да и маловероятно, что препараты позволят ей это. Она, с блеском прожившая первую половину жизни и мечтающая о продолжении творческой карьеры, окажется заживо запертой в гробу для сознания. Время остановится, и вся жизнь превратится в мучительный сон, в котором ты бежишь по длинному изгибающемуся коридору, пытаясь ускориться, а ноги становятся всё тяжелее и тяжелее, вязнут в плотном киселе, и только пробуждение спасёт тебя.

После выхода из больницы я нашла в интернете её антологии и жития святых.

Послесловие

Сейчас, спустя 8 лет, готовя рассказ к публикации, я вновь обратилась к интернет-поиску и обнаружила, что через 2 года после описываемых событий Алла выпустила новую — и последнюю — антологию. Смею надеяться, что в интернат она всё-таки не попала.

ГАЛИНА ЯКИМОВА

Филолог, преподаватель русского языка и литературы.